27 октября 2023 года в Санкт-Петербурге, в Сигарном клубе «Лошадиная сила», была представлена настоящая Русская сигара «Достоевскiй».
Историческое событие выхода в свет премиальных русских сигар, состоялось в ресторанном комплексе «Симпозиум», расположенном в особняке XIX века на улице Достоевского, дом 19/21, и было отмечено прибытием на мероприятие правнука великого писателя – Дмитрия Андреевича Достоевского.
Предлагаем вашему вниманию эксклюзивное интервью с Дмитрием Андреевичем Достоевским, правнуком великого русского писателя.
– Дмитрий Андреевич, известно, что в семьях очень часто традиции передаются. Не то, что традиции, а определённый склад характера и даже некие привычки. Начнём с темы, близкой для нас. Мы знаем, что Михаил Михайлович и Фёдор Михайлович баловались табачком.
– Не просто баловались. Это была необходимость, даже их страсть. Не побоимся этого слова. Они оба рано подали в отставку из военных. Надо было зарабатывать деньги на свое содержание, а потом и семьи. Федор, можно сказать, стал первым профессиональным известным писателем, то есть зарабатывал литературным трудом, а Мих Мих занялся табачным бизнесом. Он всю свою жизнь, можно сказать, положил на это дело.
– А эта необходимость, на Ваш взгляд, была в чём?
– В случае с Фёдором Михайловичем курение, видимо, настраивало его на мысли. Постепенно появилась связь между этой привычкой и работой. Писал он только ночью, запирался в кабинете, брал с собой самовар и довольно большой запас чая и папирос. Сам себе чай заваривал. Теперь можно сказать прямо, он практически чифирь себе заваривал, с которым познакомился на каторге в Сибири. Ведь сидел он практически с уголовниками. Заварка должна была быть такая крепкая, которую супругу Анна Григорьевна никогда бы не сделала. Кстати, двое его детей Люба и Федя заранее ещё днем набивали ему особой машинкой гильзы папирос смесью из двух сортов табака, который поставлял ему брат.
– И как долго писал ночью?
– Где-то до пяти утра. Там же, в кабинете, ложился спать на диван и вставал где-то к полудню. Затем продолжалась работа с Анной Григорьевной, она стенографически переписывала всё заново под его диктовку. Убирала помарки и всё зачеркнутое, а затем переводила на обычный шрифт. Он вновь читал текст и снова отдавал ей уже для подготовки в типографию. Так что работы ей хватало. К вечеру Фёдор Михайлович встречался с коллегами и друзьями, а в полночь снова уходил работать, запираясь в своём кабинете.
– А как уживались его писательский труд и болезнь, которую он приобрёл в Сибири?
– Всем известно о его эпилептических припадках. Действительно получалось так, что он проходил через это, а затем появлялась творческая активность. Исследованием природы его заболевания и этой связью занялась почему-то Норвегия. Норвежские филологи подошли радикально, решив привлечь врачей. Те, на основе описания припадка князя Мышкина в романе «Идиот» заявляли, что всё точно происходит как у настоящего эпилептика .
По описаниям жены, Анны Григорьевы, всё было у Федора Михайловича совершенно чётко, и западение языка и пена с судорогами, а затем головные боли, т. е. совершенно всё совпадало. Писатель тщательно заносил в записную книжку свои припадки и получается, что постепенно они становились всё реже, и в последние годы до самой смерти их и вовсе не было.
– Так было или нет?
– Скорее нет. Фёдор Михайлович не демонстрировал три главных условия настоящего эпилептика. Во-первых, он знал, когда именно у него может быть припадок, чувствовал это: Он предупреждал жену: «Анечка, постели мне что-нибудь мягкое на полу у дивана, потому что я могу в эту ночь упасть». Во вторых – должен идти определенный распад личности. Никакого «распада личности» у него не наблюдалось. Скорее наоборот. И потом, третье, и это обязательно, эпилепсия генетическая болезнь, и должна была проявляться в его роду до и после него в потомках. Однако никакого подтверждения этой болезни в других Достоевских нет. В итоге норвежцы даже попросили Всемирную организацию здравоохранения ввести в реестр новый тип эпилепсии — «Эпилепсия Достоевского».
– Коснёмся темы Вашего родного города. В произведениях Достоевского Санкт-Петербург мрачный, ущербный, трагический. Это подлинный характер Северной столицы?
– Это большая ошибка. Если посмотреть акварели Василия Садовникова, который писал Санкт-Петербург в сороковых, пятидесятых годах XIX века, то – перед нами одно, двух, и совсем немного трёхэтажный город, а при этом столица Империи. А через десять лет – уже появляются пяти – шести этажные дома. Это так называемые доходные дома, то есть дома, площадь которых сдается в наем. Можно было снять квартиру, можно комнату, можно угол в комнате или чердак. В таком чердаке жил Родион Раскольников и называл своё обиталище шкафом.
А это значит, что Родя обитал в новом, только что построенном доме. Вот тут стоит одноэтажный дом, а рядом возвышается дом из пяти этажей, и его цоколи – брандмауэры. Но брандмауэры в романе остаются брандмауэрами, только новыми, вовсе не грязными и запачканными.
– То есть Достоевский передавал некий в характере перерастающего самого себя города, как излом меняющегося на глазах мира?
– Совершенно верно. Более того этот излом пролегает и через голову героя романа с его «наполеоновской идеей». В романе очень много зашифрованного, чего с первого раза и не поймёшь. У него во втором или третьем предложении есть строки: «всюду известка, леса, кирпич и пыль..». Первое впечатление – разруха. Но описание не привязано к чему-то конкретному. Всего лишь подсказка, что идёт в столице Империи мощное строительство.
– Откуда-же берётся такая негативная коннотация в иллюстрациях, и не только. Московская станция метро «Достоевская» – это какая-то чёрно-белая депрессия и безнадежность.
– Да, страсти человеческие и много смертей. Их в произведениях Фёдора Михайловича было действительно много, чаще скрытых – не явных. Всё дело в том, что действия героев в романах Достоевского описываются на контрасте между мраком и светом. Ставятся писателем в самые сложные жизненные ситуации иногда на грани жизни и смерти. Не многие как он прошли через ситуацию, когда «осталось три минуты до смерти», я имею в виду его, не свершившуюся казнь. При этом впоследствии быть выключенным на десять лет из литературы. Для творческого человека даже каторга дает возможность всмотреться в человеческую природу.
По большому счету человек практически одинаков на земном шарике. Отсюда и признание Достоевского как гения всеми, кто его читает.
Что касается интерпретации, то любой волен воспринимать его творчество по-разному, поскольку он не морализатор. На мой взгляд, мрачен он тем читателям, кто не вчитывается в его романы, поверхностно воспринимает только мрачное. В итоге не доверяет ему и не идет за ним к светлому, к призыву возрождения.
– Дмитрий Андреевич, когда лично Вас впервые удалось столкнуться с табаком?
– На самом деле, довольно таки поздно. Я достаточно детально это всё помню. Когда-то, совсем ещё молоденьким, классе в третьем, я играл во дворе, будучи достаточно свободным в этом плане. Мои приятели, дворовые мальчишки позвали меня в сарайчик покурить. Я впервые получил сигарету, даже запомнил её название. Называлась она толи «Бокс», толи «Боксёр». Мне показали, как её курить, и в какой-то момент мне стало плохо.
– Это часто бывает!
– Вот. Что надолго отвергло меня от курения. Поэтому, следующее моё прикосновение к сигарете было уже связано с армией. Я служил далеко от Родины, заграницей, в Германии. И там были обязательные перекуры. Командир кричал: «Перекур», и все расслаблялись, и девяносто процентов сослуживцев курили. А я становился такой «белой вороной». Все же курят, а я стою такой… В общем, тогда я решился. Должен признаться, что до сих пор курю.
– А какие сигареты или папиросы Вы курили?
– Нам выдавали тогда махорку. Настоящую армейскую махорку. С неё я и начинал. Один раз в месяц давали всем некурящим сахар-рафинад. Целый пакет украинского происхождения, где было написано «цукор». А курящим – пакет махорки и бумагу. Так я однажды «цукор» поменял на махорку.
– В такой ситуации Вы оказались на разрыве пристрастий, ведь тот же Фёдор Михайлович одинаково сильно обожал табак и сладости.
– Это так. Но я по поводу сладкого вовремя взял себя в руки, в отличие от представителей последующих поколений. Тем более, что десять лет назад я обнаружил, что у меня повышенный сахар и я сразу резко прекратил, хотя меня всегда тянуло лишний раз конфетку взять.
Но я продолжу. Выдавали нам бумагу, и надо было делать «козьи ножки». Современному солдату скажи про «козьи ножки», так он ответит, что это во время войны было. Ничего подобного. В шестидесятых годах прошлого века мы ещё продолжали именно так курить. Но махорка была действительно фронтовая. На ней был нарисован мотоциклист и красная звезда. Крутить «козьи ножки» из-за сорта бумаги было неудобно.
У нас была свободная часть, и я обнаружил в городе трубки. И махорка, за счёт вереска в трубке изменила вкус, став гораздо лучше. И командиры мне пригрозили гауптвахтой, потому, что все в части перешли на трубки.
– То есть наследственная палитра привычек и предпочтений передаётся.
– Конечно, передаётся. Я совершенно в этом уверен. Вот вам интересная история. Мой сын бросил институт, и это тоже там есть. Фёдор Михайлович, например, полгода всего провёл на государственной службе по своей специальности, а дальше стал свободным писателем. Соответственно его сын Федор (мой дед) вообще не был на государственной службе, а занимался скаковыми лошадьми и имел свою конюшню. Надо сказать, что он стал одним из известных специалистов по лошадям.
Помимо курения, сладкоежества и много всего прочего мы наследуем и основные черты характера предков. Например, страстность. Я тоже таков и почувствовал это в полной мере в Баден-Бадене на рулетке. Едва сдержал себя.
В казино висят два портрета русских писателей. Вот Тургенев – был не меньшим игроком, чем Достоевский, но о нем, как игроке, почти никто не говорит. При этом Герцен как-то написал про Тургенева: «Кровь своих крестьян он оставляет на зелёных столах Гомбурга». Достоевский же играл, имея идею-фикс выигрышем разом покончить с долгами – умершего брата и своими. Он писал «я играю как пролетариат, не для удовольствия».
– Разве у Достоевского не было фамильных накоплений?
– Фёдор Михайлович имел возможность получить достаточно серьёзные деньги от своих богатых родственников по матери, но он два раза отказывался от средств в пользу своих сестёр. Первый раз чтобы у них было побольше приданного, а второй раз, уже к концу своей жизни, отдал им свою долю как вдовам.
– Благородный поступок.
– В этом плане он был очень честным и порядочным человеком. Я стараюсь эти черты в себе сохранять и быть достойным своего великого предка.
– Как сложилась дальнейшая судьба вашего сына?
– Я начал с того, что мой сын ушел из института, и получалось, что он должен был идти в армию. А тогда была первая чеченская война. Сын не был женат и я боялся, что если он попадёт в Чечню, то может оборваться линия Достоевских, которая в России существует уже пятьсот лет.
И тут уже привычно Фёдор Михайлович вмешался, при том, что я очень хотел, чтобы сын всё-таки прошёл солдатскую службу. Это делает мужчину мужчиной. Я на себе это прочувствовал, всё-таки три года отслужил с «гаком».
Но сомнения меня сильно тревожили. И тут же всё решилось. Оказалось, что на Валааме есть воинская часть локаторная. Там служат дети священников и монахи, проходящие военную службу. В этой православной воинской части утро начинается с молитвы.
– Что застал Ваш сын, приехав на Валаам?
– В советское время Валаам пережил страшные годы. Но когда Лёша приехал, там уже действовал монастырь. Молодой, восстановленный, но настоящий монастырь. Из-за смены воды на Валааме у сына через некоторое время проявилась язва желудка, которая тоже наследуется. Сын получил «белый билет» и остался при монастыре. И в итоге я получил сына муштрованного по монастырски, ставшего капитаном Валаамского монастырского флота. И вот уже тридцать лет имея «вечное благословение» подвизается он там.
– Вы – дитя Победы. Родились в Ленинграде в 1945 году. Каким вы помните свой родной город?
– Я люблю говорить «я родился, а через неделю Гитлер застрелился». Всё-таки мы начинаем видеть нормально где-то с двух – трёх лет, запоминая видимый мир. И меня всегда удивляет, что я не помню разрушений. Ленинградцы так любили свой город, что стали его восстанавливать сразу после освобождения от блокады. Хотя я знал от мамы, что и в наш дом попала бомба, но не взорвалась. Это в самом центре у Главпочтамта и Исаакиевского собора.
Я, кстати, родился на Васильевском острове, так как по этой причине родители решили туда перебраться к родственникам.
– А место рождения большую роль играет?
– Безусловно. Вот пример. Я хотел, чтобы мой сын родился в том же роддоме, где и я. Таким образом Лёшка родился на Василевском острове. Мы детям обычно не говорим, где они родились , но однажды, спустя годы он узнал этот факт и говорит: «Ну, надо же, когда я школьником прогуливал уроки, то всегда садился на трамвай и ехал на Васильевский остров, потому, что меня тянуло туда и мне там очень нравилось».
– А каким было отношение Фёдора Михайловича к Санкт-Петербургу?
– С Фёдором Михайловичем у нас совершенно разные места рождения. Он – москвич по рождению, а я родом из Ленинграда. Когда я приезжаю в Москву, то всегда говорю: «Москвичи, не забывайте, что писатель родился у вас».
Я вам открою великую тайну. В последних письмах к своей жене, подчёркивая, что он уже получает достойные деньги за «Братьев Карамазовых» Фёдор Михайлович писал: «Надо перебраться в Москву. Сесть на землю». Речь шла о том, чтобы стать помещиком. Всё-таки Санкт-Петербург он воспринимал как искусственный. «Русские города на болотах не строили» – писал он. Отрицательно относясь к многим реформам Петра, он и его город не любил, хотя нашел в нем своих героев. Кстати, он прекрасно разбирался в архитектуре, а двое его младших братьев Андрей и Николай стали архитекторами. Однако Москва – русский город «сорока сороков» была ему милее.
– Фёдор Михайлович любил очень крепкий чай, кофе со сливками, а что предпочитал из алкоголя?
– Любил пиво. Анна Григорьевна пишет в своём письме уже взрослым детям: «Я сижу на террасе напротив дворца Брюля, где мы частенько с Фёдором Михайловичем пили пиво». Жаловал и «столовое вино», теперь называемое водкой.
– А ваши любимые напитки?
– Сейчас предпочитаю водку.
– А раньше?
– Всё, что было на столе, кроме всяких «дамских штучек»…
– Когда у вас произошла первая встреча с сигарой?
– Я высчитал. В 1960 году я впервые держал в руке настоящую кубинскую сигару. После революции на Кубе нас завалили сигарами и тростниковым сахаром. И как курильщик я, конечно, поддерживаю нашу семейную традицию. Ведь Фёдор Михайлович тоже имел набор папирос, в основном, не фабричных. Держал на столе и коробку сигар для приходящих мужчин, чтобы самому подымить с другом или новым знакомым. Не было тогда мысли, что курение может сказаться на здоровье. Он, имея проблемы с легкими, вполне себе курил. Я тоже не обращаю на это внимание.
– Ваше отношение к созданию на Погарской сигаретно-сигарной фабрике сигар «Достоевскiй», названной в честь братьев Достоевских.
– Отношение – очень положительное. Во всяком случае, вернётся знание и желание курить достойную сигару, потому, что это всегда поднимает статус.
И я очень рад, что сегодня существует сигара, созданная в честь братьев, Михаила и Фёдора Достоевских…
Интернет журнал CIGARTIME.RU благодарит Михаила Пашаева за оказанное содействие в организации интервью.
Вопросы задавал Дмитрий Грибов
Специально для CIGARTIME ©
БУДЬТЕ ПЕРВЫМИ! ВСЕ АНОНСЫ ПУБЛИКАЦИЙ — НА НАШЕМ TELEGRAM КАНАЛЕ
